Небесные симфонии Георгия Бострема

Все знают, наверное, этот дом на Дворцовой, где раньше находилась булочная, а сейчас кафе «Франсуа», на нем еще висит мемориальная табличка «Земская аптека». И действительно с 1890-го по 1917 год земская аптека арендовала первый этаж дома. А принадлежал он губернскому секретарю Эдуарду Карловичу Бострему. Он жил здесь с женой Евгенией Юльевной и пятью детьми – тремя девочками и двумя мальчиками. Один из этих мальчиков – Жорж – окончит реальное училище и вечерние рисовальные классы, потом Одесское художественное училище и Мюнхенскую академию художеств и станет одним из самых странных и необычных художников своего времени.

Наш земляк Георгий Эдуардович Бострем был иконописцем-абстракционистом! А еще реставрировал иконы, писал портреты вождей «ради пропитания», пешком обошел всю Среднюю Азию, близко дружил с художником Василием Кандинским, писателем Михаилом Пришвиным, оперным певцом Иваном Козловским, академиком Владимиром Филатовым.

В старости Георгий Бострем поселился в Крыму, в деревне Заречное. Сюда, в эту деревеньку, приезжали к нему и Филатов, и Козловский, и крымский композитор Алемдар Караманов, и самый благодарный, наверное, его ученик художник Георгий Когонашвили. Здесь он жил в доме с прохудившейся крышей и радовался тому, что через дырку может видеть звезды…

«Рожденный в Рождество»

Так называется статья о Бостреме краеведа Владимира Босько, который, собственно, и открыл нам, кировоградцам, имя этого земляка. О Бостреме вообще написано немало: и Владимиром Босько, и краеведом Еленой Классовой. Прекрасную работу о нем написала одесская исследовательница Ольга Барковская. Очень много и подробно пишет о Бостреме Георгий Когонашвили.

Однако известным художником Бострема не назовешь, хотя в Симферополе до недавнего времени существовал музей современного христианского искусства им. Бострема, по словам Елены Классовой, отдельный зал Бострема есть даже в музее современного искусства Соломона Гуггенхайма в Нью-Йорке. Для неизвестности у него было много причин. Первая и главная из которых, конечно, – время: в СССР художнику-абстракционисту, последователю Кандинского, да еще и иконописцу лучше было оставаться неизвестным. И он оставался.

Михаил Пришвин пишет в своих дневниках, что художник Б. отказался от имени, просто перестал подписывать свои картины. И перестал сидеть на одном месте. Сегодня он живет в Загорске и реставрирует иконы в Троице-Сергиевой лавре, но стоит властям обратить на него внимание – и его уже нет, он где-то в Средней Азии или в Крыму или еще где… При этом Бострем был не одинок, вместе с ним ездили по всему Советскому Союзу жена-пианистка и дочь, которая стала врачом-педиатром. Но обо всем по порядку.

Родился Жорж Бострем действительно в Рождество – 25 декабря 1884 года в отцовском имении Орловая Балка под Знаменкой (позже Эдуард Бострем продал это имение Шимановским и там рос будущий композитор Кароль).

Георгий Когонашвили нашел и опубликовал документы, касающиеся обучения Бострема в Елисаветградском реальном училище, в том числе и письмо его одноклассника, датированное 1967 годом: «Тебе, Жоржик, я пришлю фотографию всех наших товарищей по Елисаветградскому Земскому реальному училищу, снятую в 1898 г. (т. е. 70-летней давности). Мы сняты для посылки ее в Париж на выставку 1900 г. С нами снят Фридрих Иванович Келлер, ты найдешь себя и рядом с тобой твой покойный брат Сережа.

Многих фамилий товарищей я уже не помню, много их уже нет на свете, из них, Жоржик, тебя я единственного из своих товарищей разыскал в 1962 г. в Загорске. Случайно мне в Москве “Справочный киоск” дал твой адрес. Бесконечно рад был я нашей встрече спустя более полувека разлуки в Одессе, где жили тогда твои родные».

Афонский послушник, экстремальный путешественник и независимый художник

Об одесском периоде в жизни Бострема очень подробно написала Ольга Барковская в статье «Житие Георгия Бострема». Известно, что в 1902-1905 гг. Бострем учился в Одесском художественном училище у самого Костанди! Однако на самом деле училища не закончил. В 1905 году он вместе с другом Павлом Ницше поехал поступать в Мюнхенскую академию художеств. И ему опять повезло с учителем, его наставником стал сам Кандинский! Уже в 1906 году Георгий Бострем и Василий Кандинский провели в Петербурге первую выставку беспредметной живописи. Но, окончив академию в 1909 году, Бострем… сжег все свои работы и отправился в Персию.

Воспоминания самого художника об этом периоде записал протоиерей Николай Глебов из Сергиева Посада: «Я, получив диплом с отличием, придя к себе в художественную мастерскую, собрал написанные мною полотна картин и все их сжег. Я понял, что мы, новые художники, ничего нового не творим, мы попугайничаем, и решил попутешествовать по свету, поискать мудрости. Первое, что я сделал, я поехал в Персию, в теперешний Иран, на прародину человечества. Там я встретился с персидским ишаном. Меня предупредили, чтобы я не задавал ему вопросов, что он сам со мною будет говорить. Как сейчас помню, зашел ишан, сел на пороге и стал говорить: “Когда-то во времена синархии - в Персии была такая форма правления, - был издан закон, согласно которому каждый, кто пытался проникнуть в тайны природы, приговаривался к смертной казни”. Этот закон был издан в связи с тем, что когда-то человечество, открыв глубокие тайны природы, этим погубило себя. “В дальнейшем, - сказал ишан, - люди снова будут проникать в тайны природы, и это будет поощряться, а те, кто будет проникать в тайны духа, будут преследоваться”.

После Персии я отправился к себе в Россию и сказал маме: “Мама, я уезжаю на Греческий Афон, хочу стать монахом”. Мама мне не противоречила. И вот мы, мама, ее сестра и я, с чемоданами в Одесском порту. Я собираюсь плыть на старый Афон. Перед прощанием мамина сестра, обращаясь к ней, как закричит: “Что же ты делаешь?! Зачем ты его отпускаешь? Ведь он станет монахом, и ты больше его не увидишь”. Мама была мудрой женщиной. Она наперед знала, что со мной произойдет, и потому спокойно ответила тетке короткой фразой: “Не думаю”. И вот я на Афоне. Меня назначают на послушание в монастырский сад. Здесь я работаю под духовным руководством опытного афонского старца. Мне очень нравится. Вдруг, неожиданно, меня снимают с послушания в саду, отводят мне большую комнату со столом и яствами, дают мольберт и краски, чтобы я писал рекламу для монастырских овощей и фруктов. Недолгое время я так поработал в монастыре и сказал: “Я не за этим к вам приехал. Это у меня было и там, в миру”, и оставил монастырь».

Бострем ушел из монастыря и несколько лет путешествовал по Средней Азии. Воспоминания о встрече со странным пешим русским в киргизской пустыне опубликовал в 1911 году путешественник Георгий Гинкс: «В этих пустынных частях Кульджинского тракта обыкновенно не встретишь пешего путника. У киргизов, между прочим, имеется такое правило: не ходить пешком. Но это не был киргиз. Синяя рубаха и длинные белокурые волосы выдавали русского. Но что за странный путник. В такую жару он идет пешком через пустыню и притом без шапки. Скоро мы нагнали его, путник оказался действительно чудаком, но таким чудаком, встреча с которым не забывается. Это был интеллигент, и притом из хорошего круга и с хорошей шлифовкой ума. Мы уселись с ним вместе в повозку.

Случайный спутник был странствующий художник Георгий Эдуардович Бострем, однофамилец известного адмирала. Окончил он Мюнхенскую академию и по специальности портретист. Отрицая современное искусство и изображение природы сквозь призмы мимолетных впечатлений, он хочет слиться с природой, “чтобы она, - как он выразился, - сама в нем говорила, чтоб быть естественным и сильным реалистом”. И вот он в белых холщовых панталонах и ситцевой рубахе ходит по азиатским горам и равнинам, направляясь сейчас на поклонение Хан-Тенгри, высочайшей в пределах Семиречья вершине в 24 тысячи футов. Он терпит лишения, когда не принимают на земские квартиры, спит на улице и, не скучая по оставленном мире, все больше уходит в любимую им природу. […] Но зачем же он без шапки? Он направляется в Индию и приучает себя к горячему солнцу».

Дальше слово опять Ольге Барковской: «В начале 1914 года Бострем появился в Одессе. Его имя обнаруживается среди организаторов “Весенней выставки картин” (…). В выставке приняли участие левые художественные силы Одессы, московский “Бубновый валет” и мюнхенская группа во главе с Кандинским. Несколько одесских художников прислали работы из Парижа. Это было последнее перед началом Первой мировой войны масштабное художественное событие.

(…)

Бострем показал на выставке 1914 г. только одну работу – “Симфония”, но она привлекла внимание практически всех одесских критиков».

Впрочем, внимание было разным. Не все одесситы были готовы к беспредметному искусству. Если М. Гершенфельд писал: «В картине г. Бострема “Симфония”, в сочетании сине-зеленых тонов, в их радостном устремлении, несомненно есть то, что можно назвать живописной музыкой», то другой критик отмечал: «”Симфония” Бострема – нечто дикое и представляет собою рекламу магазина ярких красок».

Осенью 1916 года Георгий Бострем вместе с другими художниками организовал выставку местных молодых художников, которую впоследствии назвали первой выставкой нового общества «независимых». Бострем опять показал только одну работу – «Атлантида». Местная пресса писала о ней: «Картина г. Бострема “Атлантида” замечательна тем, что в ней выражено полное отрицание чего бы то ни было от реального мира. Несомненно, что подобие ковра живописно. Но в ковре, гобеленах, парче есть орнамент, элементы реального мира, здесь же нет никаких намеков на реальное. Глубокими, сильными, красивыми тонами пестрят вертикальные и горизонтальные мазки, по форме очень определенные, производящие впечатление редкой настойчивости. Если искать в этой картине аналогии с музыкой, то действительно могут послышаться тяжелые звуки большого органа».

Жаль, что эти ранние полотна Бострема, как и работы мюнхенского периода, не сохранились (или пока просто не найдены). Но когда мы читали описания его «Симфонии» и «Атлантиды», то сразу вспомнили современного маловисковского художника Олега Рудого. У него точно так же главное – цвет, а из этого цвета выступают какие-то образы. И его картины тоже можно назвать и музыкой живописи, и «рекламой магазина ярких красок». Хотя, может, Бострем писал совсем иначе…

После той чрезвычайно успешной выставки 1916 года было организовано Общество независимых художников, и даже Свободная академия изящных искусств при обществе, в которой преподавал Бострем. Но власть в Одессе постоянно менялась, людям было не до искусства, а когда город заняли большевики, то все «буржуазные излишества» типа выставок изящных искусств просто запретили…

Маркс или сова?

Среди тех одесских художников, которые горячо поддержали советскую власть, был другой елисаветградец Амшей Нюренберг. Именно он привлек Бострема к участию в «1-й народной выставке картин, плакатов, вывесок и детского творчества», которая прошла в Одессе в июне 1919 года. А уже в августе в Одессу вернулась добровольческая армия Деникина. Нюренберг по этой причине срочно уехал в Москву. Бострем тоже исчез – в неизвестном направлении. Это он умел. При всей своей необычности и заметности, он всегда умел исчезать, растворяться в пространстве. Так что самые скрупулезные исследователи его жизни и творчества до сих пор сетуют на то, что из его биографии выпадают десятилетия!

Хотя Ольга Барковская нашла, что в 1923-1926 гг. он принимал участие в организации выставок в Казахстане. Примерно в это же время Бострем обзавелся семьей. Георгий Когонашвили пишет, что, в соответствии с семейной легендой, которую рассказала ему приемная дочь Бострема Галина, художник увидел, как домовладелец выселяет на улицу женщину с маленьким ребенком за неуплату. Георгий Эдуардович расплатился с квартиросъемщиком и предложил женщине переложить все заботы на него. Так Евгения Флегонтовна Волкова стала его женой, а Галина – дочерью. Когда именно это произошло, точно неизвестно, но первая их сов­местная фотография датирована 1925 годом. В соответствии с той же легендой, биологическим отцом Галины был юрист Михаил Андреевский, который умер еще до ее рождения от скоротечной формы туберкулеза.

Если верить дневникам Михаила Пришвина, то в 1930-м году Бостремы жили в Сергиевом Посаде. В примечании к этим дневникам сказано: «Художник начиная с 1920 г. часто бывал в Сергиевом Посаде, реставрировал настенную роспись в Святых воротах Троице-Сергиевой лавры, несколько раз писал портреты Пришвина, которые, по свидетельству сына писателя, Петра Михайловича, Пришвину не нравились и потихоньку им уничтожались».

Пришвин, судя по всему, вообще скептически относился к беспредметной живописи Бострема. Далее слово Пришвину: «Встретил искусствоведа из Третьяковки (Свирина) и сказал ему, что для нашего искусства наступает пещерное время и нам самим теперь загодя надо подготовить пещерку. Или взять прямо решиться сгореть в срубе по примеру наших предков 16-го в. Свирин сказал на это, что у него из головы не выходит – покончить с собой прыжком в крематорий. (…) А Бострем собирается уехать на Кавказ и жить с пчелами. Одному смерть мелькает, другому жизнь в природе с пчелами».

«11 июня. Великая сушь, буря. Занимаюсь фот. работой. Увеличивал сову. Бострем будет ее писать».

«12 июня. Сушь. Бострем начал сову. Боюсь, что картина, если она удастся, - будет беспредметной, и если останется сова, то будешь досадовать, что осталась».

«14 июня. В четверг 12-го Бострем начал писать сову. Что-то будет?»

«18 июля: Бострем и сова. “Б” в живописи имя совсем неизвестное, потому что один известный художник однажды бросил имя свое, взял это Б. и скрылся. Время от времени он писал картины, но не выставлял их, а дарил друзьям, а кормился разного рода занятиями, ничего не имеющими общего с искусством. Он написал мне сову с особенным взглядом древней мудрости. Простодушные, ничего не понимающие в искусстве люди принимают ее за Маркса и ничего не говорят, а если обратят внимание и они вдруг поймут, то всегда говорят: “А я думал, это Маркс”. Люди образованные, напротив, непременно восхищаются, правда, чрезвычайно эффектной, неожиданной и колоритной картиной. Ищут имя, но его нет: имя свое художник бросил давно и не подписывает. - Кто это писал? – спрашивают. Я называю это никому не известное имя “Б” и говорю: – Вы знаете этого художника? – Ну да, конечно… - обыкновенный ответ. Самые осторожные говорят: – Имя слышал, конечно, но… Никто не отвечает: – Нет, я такого художника не знаю.

Это потому, что образованный человек должен все знать».

Впрочем, Бострем писал и Маркса. Пришвин приводит в своем дневнике их разговор о портретах вождей, которые он вынужден был писать: «Рассказ художника о муках своего разделения: эти портреты даром не прошли. И мы согласно сказали: “Да, так разделиться невозможно”. Какой-то предел. Очень больно…»

Но в 60-е годы в Крыму Бострем без проблем брался за такие заказы. Нужно же было на что-то жить, к тому же ему давали холсты, краски, кисти, которые сам он достать не мог. И он рисовал, почему нет?

Из лавры в Заречное

По общепринятой версии, в 1930-е Бострема вместе со многими священнослужителями Троице-Сергиевой лавры арестовали и сослали в Среднюю Азию. Но никто из исследователей его творчества не приводит документов об этом, нет упоминаний о Бостреме и в реестре жертв сталинских репрессий. Возможно, он просто еще раз исчез, растворился. И появился опять в Загорске уже после войны.

Протоиерей Николай Глебов записал в дневнике: «К отцу Валентину приходил художник, реставрировавший после открытия в 1948 году лавру, Георгий Эдуардович Бострем. Потом он привел друга, Михаила Николаевича Бирона, с которым до революции оканчивал Петербургскую и Мюнхенскую академии художеств. Это были настоящие богоискатели, не знавшие, что такое теплохладность. До революции критиковали Православную Церковь, так как видели в ней много недостатков. Искали истину по разным странам, по разным сектам. Эти поиски и скорбная жизнь в России после революции привели их опять к Православию».

И позже, когда они уже стали близкими друзьями: «До своей болезни Евгения Флегонтовна успела дать сыну что-то семь уроков (речь идет об уроках игры на фортепиано. – О.С.). В каждом ее посещении можно было наблюдать удивительную степенность, тактичность, спокойствие и, конечно же, в высшей степени грамотное преподавание. (…) Настолько серьезным было ее отношение к своему педагогическому опыту. Не зря все, кто проходил музыкальную подготовку у Евгении Флегонтовны, без разговора принимались в школу Гнесина».

Когда врачу Галине Георгиевне Бострем предложили работу в Крыму, туда поехала вся семья. Галина работала и жила в Евпатории, родители поселились рядом, в Заречном.

Об этом периоде жизни Бострема сохранилось больше всего воспоминаний. Может быть, потому, что теперь люди, встречавшие старца, похожего на Толстого, который не ел животной пищи, водил за собой полчища кошек и «как будто светился», уже понимали, что перед ними человек особенный. А, может, потому что Бострем перестал исчезать. Он еще несколько лет курсировал между Загорском и Заречным, и до конца жизни к нему приезжали монахи из Троице-Сергиевой лавры и привозили ему иконы на реставрацию. Но и в Заречном он уже стал своим, привычным. Он рисовал иконки для бабушек из окрестных сел, а они подкармливали его семью и котов и считали Бострема святым.

Хотя вера его далека была от догм Православной церкви. Георгий Когонашвили описывает, например, как Бострем установил крест на могиле любимого пса Бурана – он верил, что каждое живое существо свято, и саму землю считал живым существом женского пола. С тридцати трех лет не ел животной пищи, молоко, которое ему приносили, правда, брал – исключительно для нужд своих котов, а на Пасху всегда съедал одно вареное яичко.

Замечательную историю описала А. Коваль в «Одесском альманахе»: «Летом 1968 года я с семьей отдыхала в Краснолесье, что в километрах двадцати от Симферополя. Дом, в котором мы жили, был самым крайним в деревне, дальше начинался лес.

Однажды утром мимо нас проследовала странная процессия. Пожилая колхозная кляча с трудом тащила громыхающую телегу. В ней как-то отрешенно и величественно сидел седовласый старец. Возле него, подпрыгивая, грозя вывалиться, подрамники с натянутыми холстами, ящик с красками. За телегой шла женщина с плетеной корзинкой в руках. В ней копошился клубок черных котят. Далее гуськом чинно выступали девять апсидно-черных кошек. Они были похожи на пантер в миниатюре и, как позже выяснилось, с такими же повадками, худющие, короткошерстные, с длинными нервными хвостами. Мордочки с высоким скуластым, египетским профилем и огромными совершенно зелеными глазами, которые хищно светились даже на солнце. Вся их компания невозмутимо, не нарушая строй, прошла под носом очумевших собак.

Заинтригованные, мы отправились следом. По дороге состоялось знакомство. Это были Георгий Эдуардович Бострем и его дочь. Выяснилось, что дочь работает ассистентом в мединституте на кафедре педиатрии.

Георгий Эдуардович заключил с местным клубом трудовое соглашение и обязался написать для правления несколько портретов партийных деятелей. За это ему ссудили некоторую сумму денег, дали холсты и краски. Жить в деревне он отказался, а поселился прямо в лесу.

Это было прелестное место. Дорога через кизильник неожиданно выходила в неглубокую котловину прямо у подножия Куш-Каи. В ней чудом сохранился яблоневый сад. Деревья были старыми, коренных крымских пород. У входа в него росли гигантские груши, справа от дороги – крохотное озерцо с чистейшей водой. Она наливалась из родника прямо под скалой и тихо журчала. Ниже просматривались следы заросшего травой и цветами огорода и развалины хаты лесничего. Собственно, от строения остались только крохотные сени и один угол, над которым висели остатки крыши. Все остальное рухнуло и заросло бурьяном, крапивой и мощными лопухами. Благоуханный воздух звенел от жужжания пчел. Летали армады ярких бабочек. В кустах возились и трещали ветками дрозды, ворковали лесные голуби. Словом, земной рай, но жить там было невозможно.

Однако Георгия Эдуардовича ничто не смутило. Он по-детски радовался тишине и покою. Как мало ему было надо! Дед-возничий бросил в угол охапку сена, накрыл мешком – вот и постель! Холсты и краски поставили в единственное сухое место – сени. Два камня стали очагом, подобранные садовые ящики – столом и креслом. Старую котомку с припасами повесили на дерево, чтобы не достали мыши. Мы договорились с нашей хозяйкой о молоке и твороге, но, как потом выяснилось, все доставалось котам. Плошки стояли по всему саду, так как эти “милые” твари совсем одичали и отбились от рук. Они охотились по всей округе и совершали разбойные нападения на деревню, опустошая курятники. До сих пор можно встретить их черных, злющих потомков с фосфоресцирующими дьявольскими глазами».

Моление о чаше

Можно было бы предположить, что Бострем был просто городским сумасшедшим – милым и симпатичным. Но в это время к нему регулярно приезжают академик Филатов, оперный певец Козловский.

Георгий Когонашвили пишет о Козловском: «”Они никак не могли наговориться, – вспоминала Галина Бострем, - не желали расставаться, словно всю жизнь ожидали этой встречи”. Все последующие годы, вплоть до кончины Георгия Эдуардовича, они пользовались всяким удобным случаем, чтобы встретиться. Иван Семенович каждый год отдыхал на Южном берегу и по дороге непременно заезжал к Бострему в Заречное. Бострем, в свою очередь, тоже ездил к нему в Алушту. По словам Галины Георгиевны, в один из визитов в Заречное Козловский, войдя в жилище Бострема, возмутился, увидев дыру в крыше: “Георгий Эдуардович! Да что же это такое?! Позвольте мне обратиться к какому-то начальству или возьмите у меня денег на ремонт”. На это с неизменной доброй улыбкой Бострем ответил: “Милый Иван Семенович! А скажите мне, можете ли Вы у себя в Москве любоваться звездным небом?” И, получив отрицательный ответ: “А я вот могу это делать, даже не сходя с кровати”. Козловский только руками развел…»

А вот еще одно свидетельство – об абстрактной иконописи Бострема и о том, какое впечатление она производила на людей. Мы нашли рассказ Дмитрия Шишкина о картине «Моление о чаше», которую он видел в молодости в Симферополе: «Передо мной на стене висел довольно большой холст без рамы. Я начал вглядываться, но ничего, кроме пестроты мазков, рассмотреть не мог.

– Нет, нет, это не так надо смотреть, - заметил Аркадий, - садись вот сюда в кресло и смотри. У Бострема была такая манера письма. Он специально готовил краску для одного мазка. Понимаешь – для одного мазка! На этой картине нет двух одинаковых цветов. Но не это главное. Это Моление о чаше – вот в чём дело… Христос, скрытый от нас суетой бытия… - так говорил Бострем. Ну, ты смотри, смотри… А я пока пойду чай заварю.

Аркадий ушёл на кухню. Я сел и стал смотреть, но всё ещё ничего не мог понять. Была тишина, глубокая ночь, скучный электрический свет. Я продолжал вглядываться, но видел перед собой только пёстрый холст, испещрённый мазками разных оттенков тёплых тонов – от бурого до охристо-шафранового.

И вдруг как будто я что-то стал смутно угадывать за этой пёстрой рябью, какой-то силуэт. Я пытался всмотреться, но мазки рябили, мешали видеть главное. Но я продолжал всматриваться и вот уже определённо мог различить силуэт человека. Не просто человека, но Господа с чашей в руках! Он стоял молча с тихой и светлой радостью, уже отдавший за нас жизнь, возгласивший уже спасительное: “Свершилось!” Да, там, за этой рябью, несомненно был свет, тот самый – Фаворский, нетварный свет».

Дмитрий Шишкин пишет, что хозяин картины – Аркадий – был шизофреником, скоро он перестал узнавать знакомых, а после его смерти картина бесследно исчезла. Впрочем, это только рассказ – художественное произведение, что тут правда, а что вымысел, неизвестно.

Судя по всему, неподписанные картины Бострема все еще находят. Несколько лет назад Георгий Когонашвили писал, что в Крыму сохранилось 15 картин Брострема, в этом году написал, что 30. Конечно, в нашем городе вряд ли могли сохраниться какие-то его работы, известно, что в конце 1910-х годов мать и сестры Бострема перебрались в Одессу.

Что касается сестер Бострем, то известна судьбы двоих из них – Ольги и Марии. После революции они обе жили в Саратове, в одной комнатке в коммуналке. Ольга Эдуардовна работала учителем. Мария Эдуардовна, которую и в Одессе вспоминали, как талантливого скульптора, работала художником в кукольном театре. Упоминание о ней есть в реестре жертв сталинских репрессий. Хотя Марии Бострем необычайно повезло: 5 ноября 1937 она была арестована «за антисоветскую деятельность», а 15 ноября дело было прекращено за недоказанностью обвинения, и ее освободили. После смерти сестры Мария перебралась к племяннице в Донецк и там умерла.

А сам Георгий Бострем – богоискатель, философ, художник и наш земляк – скончался в 1977 году в квартире дочери в Евпатории. Он умер, как умирают праведники, - уснул и не проснулся.