И снова правда о войне

Галина Чеченина – коренная кировоградка. Родилась в 1938 году. Жила на Новоалекссевке. Во время оккупации была маленькой, но она обладает цепкой памятью, позволяющей ей вспоминать даже мелкие детали. Да и рассказы ее мамы о событиях 1941-44 годов позволили Галине Антоновне пересказать правду – горькую и страшную.

– Какое-то время у нас на постое были два немца. Одного, точно помню, звали Курт. Он меня однажды спас. Я, ребенок, из котелка второго немца руками вытаскивала макароны. Он застал меня за этим занятием и стал избивать. Сильно бил, жестоко, ногами подбрасывал. Кровь уже на стенах была. Когда мама услышала, забежала в дом, стала кричать. На крик прибежал Курт, стал драться с тем немцем, сказал матери, чтобы забрала меня оттуда. После этого две недели Курт по вечерам тайком приводил ко мне немецкого врача. Я была сильно избита, до сих пор шрам выше виска…

Мне было года четыре, но я помню ту ночь. У нас была русская печка в доме. Я не могла спать на самой печи – задыхалась, поэтому мама стелила мне на лежанке, чуть ниже. Я проснулась ночью от того, что мне было тесно. Смотрю – рядом девочка спит, примерно моих лет. За столом с мамой сидели две незнакомые женщины. Они о чем-то разговаривали. Утром мать всех троих спрятала в погребе. У нас была крайняя хата, и немцы часто заходили.

Однажды зашел Курт – он часто наведывался и угощал меня леденцами, похожими по форме на фасольку. Он услышал, что в погребе заплакал ребенок, и сказал маме: «Матка, убери, могут расстрелять». Мать его обняла, поблагодарила, что не выдал. Он ответил, что у него дома «драй киндер», что он не хотел воевать, а Гитлер заставил.

Мама ночью отвела этих двух еврейских женщин и девочку на свиноферму, где она работала. А потом довела до посадки за Соколовку. Как сложилась их судьба, как их звали, мы не знали. Хочется верить, что они спаслись.

Немцы заставляли работать. Это был колхоз «Украина», там и коровники были, и свинофермы, и конюшни – много корпусов. Я помню, когда немцы зашли в город, поставили длинные столы, ели мясо, играли на губных гармошках.

Колхоз был на Комарова, ближе к Сугоклее. Тогда она называлась Ярмарочная. Перекресток с Межевым бульваром. А мы жили на перекрестке Межевого и Глинки. Дальше были виноградники, но их разбомбили.

Мама была очевидцем жутких событий. Их на работу гнали не немцы, а местные полицаи. Нагайками били. И многие видели, как туда, на окраину города, привози­ли евреев и заставляли копать глубокие рвы. А когда мама и другие люди возвращались с работы, рвов уже не было – расстреляли, побросали и засыпали.

Позже мы с детьми там ходили и находили разные мелкие личные вещи. Я как-то нашла маникюрные ножнички и принесла домой. Мама спросила, где я это нашла. Я сказала, что на «жидовских окопах». Она приказала: «Дочка, никогда так не говори. Так говорили фашисты. Это еврейские окопы, там расстреляно много людей».

А там, где сейчас таксопарк, была глубокая круча, которая тянулась до самой речки. На край этой кручи поставили молодых парней-евреев, полностью раздетых, и расстреляли. И мама говорила: «Будешь в том районе пасти корову, нарви полевых цветов и бросай в кручу – там молодые парни лежат»… Мне интересно, этой круче кто-то отдает земной поклон или никто о тех событиях не знает?..

Помню, как наш город горел. Это было уже когда немцы отступали. Какой-то немец бежал с чемоданами мимо нашего двора и увидел телегу и лошадь (прибился к нам жеребенок, мать его оставила и вырастила). Приказал маме запрячь и отвезти его за город, на Ровенский шлях. Мать меня с собой взяла. Едем, я смотрю назад, а там зарево. Спрашиваю, что это, а мама говорит: «Город горит». Мы тогда городом называли центр.

А по шляху – масса машин. Когда мы ехали обратно, вдоль дороги валялись ящики. Мама предположила, что они с консервами. Два ящика с трудом на телегу погрузила. Приехали домой, открыли, а там снаряды… В эту ночь мы не спали, я хорошо это помню. Было столько событий! Помню, что это был январь 44-го, Рождество.

Мой отец в начале войны ушел на фронт. Где-то под Брянском попал в окружение, был ранен, и его спасли крестьянские женщины – прятали в какой-то заброшенной бане и выхаживали. Его форму и документы в целях безопасности закопали под какой-то сосной. Под какой именно, не вспомнили. И отец в гражданской одежде, без документов, пешком пошел по направлению к дому, в Кировоград. Добрался.

Там, где еврейские окопы, было поле. После уборки хлеба там стояли скирды соломы, и в них прятались молодые ребята, которых немцы хотели угнать в Германию. И брат мой там прятался, которому было 16 лет.

А сестричка моя Женя, 1928 года рождения, носила ребятам в поле еду. Полицаи ее поймали и спросили, куда она идет. Она не сказала. Они ее повесили. Там, где сейчас спортивная школа, напротив облсуда, была виселица. Там Женю и повесили. Матери даже не дали похоронить. Позже один полицай сказал, что ее похоронили на Ровенском кладбище…

Отец, по полям, лесам и посадкам добравшийся до родного города, решил спрятаться в скирде. И там встретил своего сына, моего брата, который тут же переоделся в женскую одежду, пришел домой и сказал, что отец объявился. Потом и он домой пришел. Папа сказал: «Никуда не пойду. Будь что будет».

У нас окна закрывались ставнями. Между ними были щели, и мы через них смотрели на улицу. А там все гремит, взрывается, горит. Потом тишина и стук в окно. Это были мужчины в белых маскхалатах. Оказалось, наши разведчики. Спросили, есть ли немцы в доме. Нет. Их впустили в дом. Стали расспрашивать, где стояли немцы. Отец объяснил, что он только пришел, а брат сказал, что покажет.

Разведчики ушли, забрав с собой и отца, и брата. Брат потом пошел на фронт. Отца тоже хотели отправить, но он не прошел медкомиссию после ранения, дали вторую группу инвалидности. Но на службе он остался – восстанавливал город, в частности, авиагородок.

В ту ночь, когда наши войска начали освобождать город, я вдруг проснулась от стонов. Весь дом был занят ранеными красноармейцами. Были медики, оказывавшие им помощь. Мама грела воду, помогала перевязывать. Помню, что в нашем огороде стоял танк и еще какая-то машина, которая в сторону Соколовки стреляла огнем. Потом узнала, что это была катюша.

После полного освобождения Кировограда, провожая бойцов дальше, отец вывел из сарая корову и подарил красноармейцам. Они отказывались – детям же молоко надо. А папа сказал: «Мне не пришлось повоевать, как вы воюете, возьмите корову, пригодится». Поблагодарили и взяли. Родители потом козу купили.

…У моей мамы Пелагеи Сергеевны Петровой было десять детей. Трое в 33-м от голода умерли, четверо сыновей погибли на фронте: двое в финской войне, двое – под Сталинградом. Женю повесили. Остались мы с братом Алексеем, сейчас уже покойным. Она была малограмотная, но добрая и мудрая. Наверное, от этой природной доброты она, настрадавшаяся за свою жизнь, всегда помогала людям.