Алексей Вертинский: «Что дарю зрителям, то и сам хочу получать»

Как только мы стали общаться, сразу же появилось ощущение, что мы то ли жили в одном дворе когда-то, то ли учились в одной школе. Встретились через много лет и поговорили. Он стал говорить мне «ты», и от этого было приятно и даже тепло. Все заготовленные вопросы стали ненужными, бесполезными, поэтому получилось не интервью, а приятное общение.

Алексей Вертинский говорил «смачно». Как же органично из его уст звучат слова, считающиеся в обществе нецензурными! Они абсолютно не резали слух, подчеркивая эмоции очень эмоционального человека. А его чувственность, неподражаемость, его актерский талант и профессионализм заставляют зрителя как смеяться, так и плакать. Именно так было во время спектакля по пьесе Эрика-Эммануэля Шмитта «Загадочные вариации», прошедшего при переаншлаге в нашем театре в рамках фестиваля «Кропивницкий».

– Алексей, я читала много ваших интервью. Вы довольно откровенны. Вы всегда такой?

– Нет, я не очень откровенный, потому что понимаю: настоящая откровенность граничит с психиатрией. Но, поскольку я живу в сфере, которую вымечтал, вылюбил, к которой стремился, меня многое оскорбляет и обижает. Поэтому я предпочитаю избавляться от этой шелухи, чтобы оставалось что-нибудь рабочее, чтоб можно было существовать и идти вперед, а не топтаться на одном месте. Да, я обостряю некоторые ситуации. А если мне комфортно, то меня нельзя обвинить в том, что я бываю злым, язвительным.

Когда меня спрашивают на тему театра, меня колбасит, раздражает. Понимаю, что один в поле не воин, что я ничего не могу изменить, потому что живем по законам, придуманным Сталиным. И целая армия артистов, может быть, ощущает себя полноценно в этих законах. А я – неполноценно, поэтому говорю: «Пошли вы в ж… у, мне нужны другие законы, которые помогут моей мечте стать ярче, значимей, интересней окружающим». А если жить по этой дурноватой схеме, то сами тускнеем и живем не в ту сторону.

Так что в моих интервью правда дозированная. Я не выворачиваюсь наизнанку.

– Вы охотно общаетесь с журналистами? Не надоедают? Не докучают?

– Мне все равно, с кем общаться. Если я иду на общение, это могут быть и журналисты, и медики, и служащие Администрации Президента, и кто угодно. Людям интересно спрашивать: что у нас сдвинулось за двадцать шесть лет независимости? Я говорю, что есть сдвиги – в кино и в театре. Но они такие незначительные, и все это зависит от какой-нибудь харизматичной личности, которая приблизительно, как и я, ищет свою зону, которая соответствовала бы сегодняшнему дню, совпадала бы с интересами зрителя. Я понимаю, что, общаясь с журналистами, ничего вперед не двигаю. По крайней мере, благодаря журналистам все знают, что я устал барахтаться в этом г… не, что мне хочется двигаться вперед.

– Что для вас большая авантюра – театр или кино?

– Все авантюра! Что это за явление – режиссер, который хочет автора, которого ставили-переставили веками, а он хочет по-своему рассказать эту историю? Это авантюра. Кажется, зачем уже смыкать того Шекспира – за штаны, за куртку, за воротник? Но, оказывается, есть варианты. Есть люди, которые видят эту историю под своим углом зрения. И это так увлекательно! Хочется схватить того Шекспира, перелистать и убедиться, что он не переписан. Почему он воспринимается так свежо? А это театр, который нужен сегодня и будет нужен завтра.

Если выйти на сцену и говорить какие-то буквы… На фига это вообще делать? Я не считаю, что это театр. Я хочу, чтобы зритель, который даже случайно попал в зал, может, впервые, вышел потрясенным и сказал: «Та ни х… ра себе! Что ж я раньше не додумался сюда зайти?» Но очень многие мои коллеги даже сцены боятся, не говоря уже о том, чтобы сделать вечер для кого-то фейерверком.

А в кино та же ср… а, что и была. Мне кажется, что это те же яйца, только вид сбоку. Риторика меняется, а деньги тырят еще на уровне подготовки. В нормальных странах сперва делают продукт, а потом на нем зарабатывают. А тут наоборот. Какое чудо может из этого получиться? Я тебе говорю, как оно есть.

– Я специально выписала роли, которые вы играли в кино: немецкий офицер, директор музея, бухгалтер, вор, инженер, пожарный, инопланетянин, генерал, бомж, патологоанатом, клоун, психиатр…

– Да, в разных сферах меня колбасит… Но еще у меня есть кутюрье, добавь в список.

– Хорошо. Кем бы вы хотели работать из перечисленного?

– В разное время у меня были слабинки, когда хотелось завязать со своей профессией, и я думал, что было бы неплохо стать шляпником. Форма моего черепа к этому располагает. Я думаю, что если я буду носить банальные шляпы, то и сам стану незаметным, серенькой мышкой. А для того, чтобы наполнить жизнь яркостью, мне кажется, нужны соответствующие головные уборы. Поэтому хотел стать шляпником.

Я бы делал шляпы не только для себя, но и девочкам помогал бы. У нас же с девочками беда. Они насмотрятся модных журналов и превращаются в этих кукол с обложек. Так трудно потом их различать. Раньше вроде бы узнавал, а потом и имя забываю. Губки подкачали, скулы надули, складки заполнили, в результате смотришь – Путин. И говорят, что они таким образом сохраняют индивидуальность. Я однажды одну известную украинскую артистку после операции перепутал с Борей Моисеевым. Сказал «Привет, Боря!», а потом – Боже ж мой, это же не Боря…

Я в этой профессии продвигаюсь по своей стезе, потому что мне хотелось себя реализовать. Я не хотел стать частью табуна, или колхоза, или китайского народа, ходить в одинаковых кимоно или мундирах. Мне всю жизнь хочется оставаться самим собой.

– Пару лет назад вы мечтали о пенсии…

– А я уже на пенсии. Я поменял свою жизнь совершенно. Я в автономном плавании и работаю только в проектах, которые мне нравятся, которые мне не навязывают. Работаю в удовольствие, зарабатываю на дочку, внучку.

– Кстати, о дочке. Вы с ней друзья. А как стать другом своему ребенку?

– Элементарно. Нужно с самого начала выключить понятие своей значимости, значительности. Очень многие мамаши даже в песочнице, особенно в присутствии посторонних, любят играть. Не с ребенком играть, а играть роль. Обращаясь к ребенку, она демонстрирует не любовь и заботу, а свое материнство окружающим. Какие-то искаженные по жизни люди.

У меня с Ксюшей (дочь. – Авт.) такого не было ни одного дня. Зона, в которой я общаюсь с родными, не предполагает лицемерия, лукавства, лицедейства. У нас с дочерью нет запретных тем. Вот так потихоньку мы стали говорить на равных. И не заметили, когда выросла, повзрослела, дочку родила. Не заметили, потому что все заняты работой и любовью к ближним без всякой показухи.

– Вы говорили, что перед спектаклем всегда плохо спите. Как вы спали перед «Загадочными вариациями»?

– Практически не спал – шумели за окном. Я очень люблю этот спектакль. Не хочется говорить банальности, и тот, кто не читал пьесу или не видел спектакля, не поймет, о чем я говорю. Я не хотел играть. Был год, когда у меня был такой широкий репертуар, что каждый вечер я играл, и все главные роли. Я старею, у меня умирает мама, очень тяжело болеет жена – все в кучу. Мы с Ксюшей по часам дежурили дома: она отпрашивается в театре – я дома, потом наоборот. У нас мешались времена года, время суток. Варки, уборки, врачи, консультации…

И вдруг Андрей Федорович Белоус предлагает еще одну работу. Он понимал ситуацию, знал, что мне нелегко, но попросил почитать. Когда ночью (а другого времени не было) я начал читать, понял, что в это я бы вскочил. Одним словом, «на фоне» умирающей жены я начал репетировать. И репетиции были тогда, когда я могу.

Каждое мое слово в «Вариациях» – живое. Текст, который вылетает из меня на сцене, может показаться авторским. На самом деле это выстрадано, вымучено мной с первой минуты и до последней. И этот спектакль мне особенно дорог. В других спектаклях я сам себе усложнял задачу. Ну не хотелось ходить по старой колее. А здесь все абсолютно эмоционально. Я видел и Алена Делона, и Ланового в этой пьесе, они буквы рассказывают. А я этого не люблю, я люблю играть.

– Многие актеры говорят, что не видели фильмов со своим участием. Кокетничают?

– Я тоже не все видел. В день, когда премьера фильма, я могу оказаться в другом городе и на сцене. А потом искать себя ночью в Интернете, тратить полтора-два часа… Ладно, думаю, потом как-нибудь, в отпуске. Потом получается, что отпуск ты не заслужил, это все отодвигается, и ты забываешь.

Прошлым летом мне знакомый оператор сказал: «Леша, я был на Одесском кинофестивале, смотрел “Под электрическими облаками”, я тебя таким не знал». И многие говорят, что у меня там эпизод очень хороший, совершенно не мой, я там неузнаваемый. А я до сих пор не видел.

– А если щелкаете каналы телевизора и попадаете на фильм с вашим участием, смотрите?

– Не бывает такого. Я не щелкаю каналы. Когда я падаю в постель, включаю канал «Эспрессо», чтобы узнать новости за день. Ленту прочитал и вырубился.

– Вы что-нибудь коллекционируете?

– Сейчас уже ничего. Я понял, как это бессмысленно. Мы с Таней любили и это, и это, и это. Потом Тани не стало, все «это» меня окружает и уже начинает давить, я начинаю уставать. Все хочу сделать капитальный ремонт в доме, но не знаю, как поступить со всем, что меня окружает. Сжечь? Выбросить? Раздарить? Но надо что-то предпринимать, чтоб ребенок после моей смерти не думал, куда это деть.

Понимаешь, есть же много того, что мы с Таней намечтали, что мне тоже психологически не дает покоя. Интерьер, какие-то рамки – это память. Такая непростая хреновина. После этого захочешь ты коллекционировать? Я – нет. Я люблю красивые шмотки, безделушки, люблю делать подарки близким и полублизким людям – таким, на дороге к близости.

– Что у нас в стране с искусством? Оно помогает людям в такой сложный период?

– Судя по всему – да. Когда начался Майдан, у нас в театре такие разборки и терки были. Некоторые прибегали и говорили: «Как вы можете? Что вы здесь устраиваете? Ваше место на Майдане, среди людей». А я говорил: «Пошли в ж… у. Это моя мечта. Я не мечтал о майданах. Я не знал, чем это кончится. Может, он превратится в Майдан 2004 года. Какого х… ра я буду убивать свою мечту?» И ты знаешь, потянулись люди. У нас такие переаншлаги! На «Загадочные вариации» за несколько месяцев нет билетов. Если кто-то из своих звонит, какие-то табуретки в зал ставим.

Я понимаю, что это объективно. Театр сейчас не нуждается в услугах службы распространения билетов. Люди прибегают в кассы, покупают в электронном виде. Значит, что-то происходит, что-то меняется, это нужно.

У нас появилось очень много хороших молодых режиссеров. Они такие провокационные вещи делают. Я смотрел «Сталкеры» Жиркова. Блин, я нарыдался, как белуга! Может, это уже нервы. Я потом пошел поцеловать актрису Ирму Витовскую, так слова не мог сказать из-за кома в горле. А «Героям слава»! И мне так нравится спектакль Богомазова по Стефанику Morituri te Salutant на малой сцене театра Франко. Мне кажется, что такой Украины – высокой, тонкой, поэтической – даже украинцы не знают.

– Вы находите возможность ходить в театры?

– Не буду брехать, что хожу на все. Как правило, иду на проверенное мнение. Есть люди, мнению которых я доверяю, а есть, на чье я чхать хотел. Я не могу себе позволить убить вечер каким-нибудь г… ом. Мне нужен только позитив, потрясение. Что дарю зрителям, то и сам хочу получать. Я от этого восстанавливаюсь.

Фото Олега Шрамко, «УЦ»