Николай Халезин. Интервью с врагом народа

Николай Халезин прямо сейчас – один из самых знаменитых белорусов в мире. Драматург, актер, общественный деятель, руководитель «Белорусского свободного театра», одного из самых известных театральных брендов Восточной Европы. С театром сотрудничали великие драматурги Том Стоппард и Марк Равенхилл, звездный актер Джуд Лоу, гитарист «Пинк Флойд» Дэвид Гилмор, режиссер Майкл Аттенборо. Халезин – большой друг Украины, Киев видел его спектакли, мы очень хотели увидеть их и на театральных фестивалях в Кропивницком, но то финансов не хватало, то проклятый COVID-19 перекрыл границы.

С лета 2020 года Николай и его жена Наталья Коляда – активные участники белорусского сопротивления власти Лукашенко.  В этом есть не только общественная позиция, но и личные мотивы. Уже десять лет семья Халезина, после арестов и голливудского побега из Минска, живет и работает в Лондоне.

О реалиях протеста в Беларуси и судьбе театра в ковидную эпоху – наш сегодняшний разговор.

ЮС: – Давай начнем без раскачки. Как себя чувствуешь в роли врага народа, как себя ощущаешь после очередной порции угроз, которые были озвучены, скажем так, не троллями в Интернете, а напрямую через государственную прессу?

НХ: – Ну, это привычное состояние, я не могу сказать, что оно новое, потому что мы с этим сталкиваемся последние двадцать пять лет. То есть оно ничего не добавило. Другое дело, что риторика поменялась: раньше нас просто называли врагами, которые хотят народ экономически извести, выступают за санкции, или называли мою жену агентом США, потому что она работала на американское правительство, то это все равно звучало как некая корректная форма общественного унижения, и было даже в каких-то допустимых рамках политической борьбы, наверное. Сейчас просто уже «сорвало резьбу» – как сорвало резьбу в принципе во всем в Беларуси у властей. То есть, когда в публикации главного издания страны говорится, что можно вешать… Причем это фиксация какая-то вообще на повешении, которая на самом деле имеет место, потому что белорусские спецслужбы несколько раз использовали этот метод убийства, естественно, с имитацией как бы самоубийства.

ЮС: – Белорусская фаза транзита власти затянулась на десятилетия. Разговоры о том, что власть будет передаваться от Лукашенко к каким-то новым людям, ведутся перед каждыми президентскими выборами, избирателям сообщается, что это последний срок.

НХ: – Не совсем так, потому что такой разговор ведется только вне страны. Внутри страны о транзите власти никогда речь не шла. Это была крайняя цена, которая появилась сейчас. Практика Лукашенко, за исключением 2015 года, – это массовые аресты, которые исчислялись сотнями, тысячами, и последующий торг этими политзаключенными. Даже в 2011 году, когда мы вводили санкции, когда у нас все друзья сидели в тюрьмах, мы не поднимали вопрос о его уходе, мы поднимали вопрос об освобождении политзаключенных. Он на этом, как бы так, спекулировал и с Европой, и с Америкой, выторговывал что-то для себя. А реально только впервые сейчас встал вопрос о его уходе. Но вне страны – да, все время велись эти дискуссии, все внутри страны понимали, что эти дискуссии нелепы, потому что он очень жестко контролировал власть. У нас самое высокое в мире количество силовиков на душу населения, и было очевидно, что он будет с помощью этих силовиков удерживать ситуацию.

ЮС: – То есть, по-твоему, произошло то, что происходит с плохим игроком в покер? Ты все время удваиваешь ставки этого торга, в итоге доходишь до ситуации, когда проигрываешь самую большую ставку, и переходишь от тихушного ареста к откровенному уличному насилию, ломая всю эту многолетнюю схему.

НХ: – Да, ты правильно говоришь, я до такой формулировки не додумался еще, про игрока в покер или в рулетку. Вот это удвоение через выход на какой-то двойной игре, а тут оно никак уже не работает. Поставлено все, и шансов нет.

ЮС: – Хорошо, вот мы с тобой начали дискуссию, она у нас не сегодня началась, и не с этого интервью, а во время первого выхода людей на улицы. И предмет нашей дискуссии тогда был – пойдет это или не пойдет по украинскому сценарию. Ты меня за это критиковал, я говорил о том, что буду очень рад, если это не пойдет по украинскому сценарию. Понятно, что страны разные, разные ситуации, но я сейчас хочу с какого момента начать. Вот на днях – первая фаза новой навальнинской уличной кампании в Москве и других городах России. Очень интересная реакция украинских политически активных людей: вот что они, не могли пойти в ответ, не могли стрелять в этих полицейских, бить их и т.д.? Те же вещи массово предъявлялись белорусским протестующим. Почему это никак не переходило в стадию активных полувооруженных или вооруженных протестов и как ты считаешь, ретроспектируя, так сказать, смотря на то, что произошло в Беларуси в эти месяцы, все-таки это было правильно или неправильно – отсутствие насилия со стороны выступающих против Лукашенко?

НХ: – Ну, например, захваты зданий мы могли устраивать сотнями, но это ни к чему бы не привело. Ты захватываешь здание, где сидят люди, которые против власти. Более того, эти же люди, которые в этих зданиях сидели, были на улицах с протестующими. У белорусского протеста нет единого центра, потому что мы это все прошли, мы прошли это в две тысячи первом, шестом, десятом, во все эти годы везде был один центр, который Лукашенко разбивал, и на этом заканчивалось все. Поэтому спустя годы сделали вывод, что вот единственное, что может спасти – это блокчейн-протест, когда мы будем протестовать тотально, везде. И по городам разным – и по маленьким, и по большим. И что делать Лукашенко, когда выяснилось, что даже самого большого силового аппарата не хватает, чтобы локализовать всех протестующих? Потому что идет очень сильный отток из силовых структур – ОМОН потерял, по моим данным, 27 процентов от своего численного состава.

ЮС: – Это связано с отсутствием денег?

НХ: – Нет. Это связано с тем, что психологически люди не выдерживают. На тебя идет ежедневный прессинг, он не останавливается. То есть тебя вычисляют. Большинство населения ходит без масок, а если человек в маске, значит, это – априори тихарь. Страна маленькая. Ну, то есть как, она не маленькая, конечно, 10 миллионов – это больше, чем вся Балтия вместе взятая, но, тем не менее, она небольшая. И у нас в Хабаровск из Тамбова ОМОН не привезешь лупасить, и из Сыктывкара заключенного в Крым не упрешь.

ЮС: – А как получилось так, что ты перестал быть желанным спикером, экспертом на украинских телеканалах?

НХ: – А вот после того как я высказался прямо. Сидит человек, депутат Рады, и говорит (он сидит как эксперт, обсуждает белорусскую ситуацию) – ну, конечно, представляете, там перед выборами августовскими были отключены все независимые телеканалы и радиостанции. Я говорю – у нас и не было никогда, в 94-м, наверное, последнюю закрыли или в пятом, у нас не было ни одного депутата оппозиционного в парламенте никогда, у нас ничего этого в принципе не было. И получается, что весь разговор заходит в тупик, потому что сидят эксперты, которые не знают, как и с каких позиций это обсуждать: если ничего нет, то откуда всё взялось, как оно развивается, а как, если нет депутатов Рады оппозиционных, то кому драться в Раде? Никому не драться. И на самом деле многих экспертов так отодвинули, потому что получается диссонанс, получается, что мы, белорусы, украинскую ситуацию знаем лучше, – у нас нечего изучать было, у нас была голимая диктатура, из-за этого мы украинскую ситуацию знаем гораздо лучше.

ЮС: – Естественно.

НХ: – Ну да, а она не работает, это совсем другая природа протеста, она спровоцирована другим, у нее нет политических лидеров. И более того, как только появлялся политический лидер, который пытался продекларировать какую-то повестку, его тут же, что называется, отстреливали, потому что он портил поляну. У нас были вопросы: отстранение от власти Луки – он уходит, объявление новых президентских выборов, освобождение политзаключенных – всё, три вопроса. Больше не может быть никаких вопросов. Не может быть вопроса о том, будет земля продаваться или нет, о вступлении в НАТО – насрать на это, никому не интересно.

Потому это точно так же, как на одном из эфиров эксперт назвал Лукашенко Бацькой, я спросил – у вас отчество Александрович, наверное? То есть все и в Украине, и в России, все эксперты считают, что белорусы называют Лукашенко Бацькой, а его так не зовут с девяносто седьмого года. То есть это как раз перекосы в лености получения информации.

ЮС: – Наверное, не только в лености, но и в создании информационных каналов по этому поводу.

НХ: – Ну да, стереотипы, стереотипы во многом.

ЮС: – Смотри, как интересно, ведь, наверное, главным достижением всех этих протестов, с технологической точки зрения, стало появление Телеграм-канала «Нехта», бренда, который теперь знают во всем мире

НХ: – Да, но тут тоже нужно понять очень принципиальную и важную вещь. На сегодняшний день от канала «Нехта» идет планомерный большой отток аудитории. И приток аудитории к реально независимым СМИ: Радио Свобода, Белсат, которые работают в режиме СМИ – то есть имея ответственность за предоставленную информацию. Потому что это простая тоже штука – белорусы читали «Нехту», потому что там говорилось, когда будут проходить акции, где кто собирается, но прошло время – и повестка сменилась. И самое интересное – «Нехта» выдавала несколько таких акций, на которые люди решали идти по-другому, и возникал внутренний конфликт противоречия. Это было как раз, когда история начала переходить в дворовые чаты. Дворовые чаты стали сами определять стратегию. То есть подбрасывалась идея, какая будет акция в следующее воскресенье, дворовые чаты с собой и внутри себя переговаривались, решали стратегию, это тот самый блокчейн-протест. И «Нехта» оставалась в стороне.

ЮС: – А вот этот отток ты не связываешь с тем, что протесты-то пошли на убыль?

НХ: – Они не пошли на убыль, они не могут пойти на убыль. Потому что, если ты смотришь, например, «Нехту», то увидишь, как каждый день проходят акции, каждый день, то есть нет дня такого, чтобы не было акции. Вот сто семьдесят или сколько-то там суток акции идут и идут, но они, как бы это правильно сказать, сместились. Маховик репрессий работает по-другому, сейчас уже тебе дают уголовный срок, сразу дают полтора года, два года посадки. Это совершенно другая история.

ЮС: – Сколько человек сейчас сидит?

НХ: – Вообще через посадки и через аресты прошло 30 тысяч человек, политзаключенных сейчас что-то около двухсот, плюс в работе дела сотнями исчисляются и каждый день добавляются. Этот процесс будет нарастать, и нарастать, и нарастать. Но сейчас уже проблемы с пенитенциарной системой, сажать некуда.

ЮС: – Ну да, лагерь для особо отличившихся революционеров – это же не зря такие мысли появляются в светлых головах, да?

НХ: – Это же не мысль, это уже реальность, уже все фотографии оттуда пришли. Утечки идут везде. Сам я получаю их огромное количество из самых разных источников: и по экономике, и по силовикам, и т.д., но сейчас ситуация такая, что если, допустим, ты решил построить концлагерь, то должен понимать, что процентов 70 рабочих, которые на его строительстве работают, они это все сольют сразу.

ЮС: – Вот если говорить на языке драматургии – в какой фазе сейчас ситуация: прошла ли она свою кульминацию, мы между кульминацией и развязкой или мы ждем какую-то новую вторую кульминацию?

НХ: – Вторая кульминация. Первая прошла, причем она прошла на ранней фазе, это такая не очень стандартная сценарная раскладка получилась. Из чего сформировалось неминуемое поражение Лукашенко? Первый фактор, который никакого отношения к выборам не имел, – со второй половины девятнадцатого и весь двадцатый год шло падение экономики, оно шло катастрофически, потому что он создал уже все эти свои пылесосы, которые сжирали и выводили деньги на всех направлениях, плюс обломились все проекты с воровством денег у Путина, потому что Путин перекрыл ему кислород, и получилось, что денег больше нет. И белорус думал – ну, у всех есть, вот кто-то же ездит на дорогих машинах, это только у меня нет. И тут граждане осознали, что нет ни у кого денег, всё, деньги закончились. Это был первый фактор, который убавил у него процентов, наверное, десять-пятнадцать.

Вторым фактором был ковид. Когда он стал скрывать ковид, то есть ему проще всего было сказать, да, он есть, ковид, но у нас нет денег, чтобы его сдержать, и надо было просто доить Европу и Штаты. Но он этого не сделал, он начал скрывать, чтобы экономика работала, чтобы воспользоваться ковидом как платформой для работы, когда все остальные стоят, но это не сработало. И белорусы осознали, что он не только скрывает ковид, но и их от него не спасет никак. И в итоге Лукашенко лишился еще процентов, наверное, двадцати. А третий был 9,10,11,12 августа, когда начал лютовать ОМОН, тут ушло еще 20 процентов, и по концовке у него еще до того, как он начал бегать сам с автоматом, уже осталось 8 процентов актива.

ЮС: – Ну проценты мы всегда считали так. Провластная партия в конце своего пути всегда имела 7,5-8 процентов, это те люди, которые служат режиму, и члены их семей.

НХ: – Да, чиновники и их семьи. У нас силовики в основном.

ЮС: – Помнишь, я тебя спросил сразу, когда еще это все только началось, по-моему, даже еще не дрались, – а ты готов вернуться? Ты сейчас достаточно респектабельный человек, который руководит одним из самых известных восточноевропейских театральных брендов. А может, и самым известным. Люди твоего круга общения – это Джуд Лоу и другие звезды театра и кино, твоя жена выступает в ООН и общается с ведущими мировыми политиками, и вот надо ехать назад в этот гребаный Минск, извиняюсь за выражение…

НХ: – Да, он плохо выполняет функции как город…

ЮС: – Покойный Ларри Кинг любил этот прием: спросить – а что, если завтра вы станете президентом, Николай? Расскажи мне про то, как дальше жить тебе, если все произойдет по нормальному человеческому сценарию и наконец-то ваш бессменный президент поедет куда-то отдыхать, не знаю, в Северную Корею, в Китай или еще куда-то.

НХ: – Ты задаешь сейчас вопрос, над которым приходится и думать, и думать, и думать. Более того, когда мы уехали и мне начали его просто каждый год по двадцать раз журналисты задавать, по-моему, в одиннадцатом году я сказал: знаете что, я на этот вопрос не готов ответить, потому что я о нем не думал, не думаю и думать пока не собираюсь, потому что я хочу жить какой-то жизнью, что-то делать, а об этом я подумаю, если вдруг возникнет этот момент. И этот момент вдруг наступил. И он наступил в тот момент, когда я был уверен, что больше в Беларуси не окажусь никогда. Я боялся, что даже при новой власти, которая сменит Лукашенко, не захочу туда ехать, потому что буду ощущать себя меньше, чем сейчас. Не знаю, с чем это было связано, может быть, с обидой на то, как со мной поступила эта страна… Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб, да? Вот мне казалось, что я там больше не окажусь. И вдруг я начинаю влюбляться в собственный народ, который не могу сказать, что презирал, я вообще человек такой спокойный, лояльный, но я понимал, что, как говорил один из наших лидеров белорусских, – хворый народ, то есть он болен вот этой диктатурой, и неизвестно, когда она пройдет. И я начинаю в какой-то момент влюбляться в то, как они себя стойко ведут, то, что они мне пишут, то, как мы начинаем обсуждать что-то, и я понимаю, что они меняются, что они ломают в себе какие-то барьеры, преодоление невероятное у большинства, просто невероятное, которое я не знаю, каких сил стоит, чтобы его пройти. И я начинаю думать, и мы с Наташей начинаем обсуждать – а вообще мы в состоянии уехать? Это же вопрос такой – у тебя две дочери, которые уже получили здесь образование, для которых английский язык стал родным, которые работают, у которых круг друзей, у нас тоже круг друзей, которые нам помогали больше, чем нам помогал кто-либо в Беларуси, ты уже повязан контрактами, как терновым венцом. И вот тут начинается твоя ломка, ломка твоего сознания. И вот в какой-то момент мы дошли в обсуждениях до того, что поняли, какой может быть алгоритм нашего присутствия в Беларуси. Мы можем стать, как это и было на данный момент, таким мостом между Беларусью и Британией, даже, можно сказать, Европой. И вот этот мост можно сделать большим и широким, по которому не только наш «Свободный театр» мы возим и еще пару сотен человек, а мост, по которому поедут тысячи в обе стороны. Таким мостом стать – это некий вызов, и это вызов интересный, но для этого должна быть пара факторов. Если та власть, которая придет, удостоит меня разговором и меня всё устроит…

Вот когда я смотрю матчи «Арсенала», вот пришел Микель Артета, и он строит команду, за которой я хочу следить и болеть и дальше, а если бы туда пришел человек другого склада, проект которого мне бы не понравился, я бы это смотрел… блин, смотрел бы все равно, но без азарта, без того, что я привык получать от футбола. И получается, что мы должны тогда поговорить с этими властями о том, что: первое – что реформа поддержки культуры и искусства будет, и тогда мы готовы участвовать и помочь, более того, даже помочь в проведении всех этих реформ и привлечь лучшие кадры из Европы и мира для того, чтобы нам помогли эти реформы провести, и второе – если власть захочет, чтобы мы создали какой-то большой проект, например, театральный центр, в который мы могли бы возить звезд мировых, которые играли бы в Минске не по остаточному принципу, а в рамках своих мировых гастрольных туров, чтобы это работало, чтобы белорусы получали культурный продукт своевременно, на котором можно было бы растить молодых людей, молодых актеров, режиссеров и т.д. Вот это те вызовы и те проекты, которые могут нас заманить в Беларусь на уровне жизни в двух странах. Я уверен, что и Беларуси гораздо важнее, чтобы мы жили на две страны, а не на одну.

ЮС: – В этом разрезе такой неожиданный вопрос – а тебя Лукашенко пытался купить когда-то за эти годы?

НХ: – В девяносто шестом году. Это была очень узкая группа людей, несколько человек, наверное, с десяток, меньше даже. Нас пригласил заместитель спикера парламента, пригласил поужинать. Нас привезли на одну из кабминовских дач, там был накрыт стол, который я до сих пор помню, начиная от щей и драников, заканчивая икрой и вот просто набором каких-то безумств, плюс работала баня. Был глава администрации, был еще один вице-спикер, был глава Совбеза, и мы по комнаткам разговаривали между собой, что-то покуривали, выпивали, и это была такая покупка, вот просто настоящая. И нам объясняли, что мы можем из этого всего получить. Я сказал прямо там, на финише, в разговоре один на один, что единственное, что могу гарантировать, что я не буду про вас писать ничего херового два месяца, это будет моя оплата за ужин.

ЮС: – Вот вы сейчас заняты общественной работой, пробиваете санкции, я слежу за вашей деятельностью, стараюсь читать, что о тебе пишут в прессе английской и т.д., – вы очень занятые люди с супругой. Но театр всегда на вас держался, ну кроме тех людей, которые находятся в Беларуси. У тебя вообще хватает времени этим заниматься, думать, что ты будешь дальше делать в смысле театра, как сейчас с этим?

НХ: – Это сложно, потому что день не резиновый, и хочется еще и оставить хотя бы какие-то часы на размышление, на рефлексию, потому что одновременно ты тянешь как бы два проекта – и общественный, и театральный, они оба сложно-технологичные, они оба требуют постоянной корректировки стратегии, то есть ты заходишь в какой-то тупик и должен вернуться и опять пойти, и опять, и это бесконечный процесс. И это, конечно, очень сложно, очень. Ты сегодня вообще какие-то сложные вопросы задаешь, самые сложные. И получается, что, например, я сегодня занимался сугубо общественной работой, сугубо политической, а мне нужно написать как минимум две страницы в пьесе. Это, кстати, спектакль, который я буду ставить в мае в Таллинне, история того парня, который убил нашего протестующего Александра Тарайковского, внутренний монолог убийцы.

ЮС: – Сейчас заканчивается, наверное, классический театр. Даже в его цитаделях типа Москвы классический театр все больше и больше разрушается, это все меньше и меньше интересно, в то же время то направление, которым ты когда-то занимался, стоял у основания новой драмы, оно как-то тоже отработало определенный свой кусок в жизни человечества, и тоже что-то с ним уже не то. Что ты сейчас видишь? Куда это все пойдет? Мир страшно изменился, мы получили коронавирус, «Нетфликс», мы получили страшные какие-то новые вещи. Что же будет с театром?

НХ: – Ты совершенно точно диагноз поставил. Да, всё, классическому театру капец. Он станет архаизмом. Это как бумажная книга, то есть если я покупаю книгу за 7 фунтов для «Киндла», то для того, чтобы мне купить бумажную, – 25 фунтов, ну зачем? Это теперь удел богатых, скажем так. И, кстати, коронавирус добил эту ситуацию, люди настолько стали жить своими проблемами, которые у них прямо сейчас. Коронавирус вообще сделал всё возможное, чтобы ты стал рефлексировать о самом себе. Я встречаю сейчас людей, которые переосмысляют полностью свою жизнь, вообще радикально. Я прочитал два дня назад про женщину, британку, которая сказала, что хочет попробовать во время локдауна сто дней носить одно и то же платье. И она сто дней носила, ну, стирала его, конечно, но она ходила в одном платье. И когда после этого журналист спросил у нее, она сказала: я больше никогда не буду тратить серьезные деньги на одежду – есть много сфер приложения, на которые я хочу потратить деньги, но это точно не одежда. И это стало для нее иконой. Это икона, которую она наработала за эти месяцы, это ее новое сознание, новый перелом.

Театр больше конкурирует между собой, театр конкурирует с «Нетфликсом». Театр должен заставить меня оторвать жопу от дивана и идти смотреть спектакль, а «Нетфликс» предлагает мне такую палитру зрелищ, которой в жизни у меня не было. Вот, собственно, и новая реальность для театра, а значит, театр должен идти по пути совершенно новых и технологических решений, и драматургических решений, и совершенно новых иммерсивных решений, т.е. то, чем мы и занимаемся сейчас. Это новый мир. Реально новый мир. И самое печальное, что театр – это такая архаичная сфера, что 90 процентов театральных деятелей не поняли еще, что их театра уже нет. Они не поняли это даже после того, как сейчас не работали уже год, и вообще не знают, как на сцену возвращаться. А мы в это время уже делали спектакли в Zoom, когда мы стыковали окна в одной сценографии. Тринадцать локаций, которые объединяются в одну общую. Это уже совершенно другое. И сразу же что происходит – сразу же «Нью-Йорк Таймс» и «Гардиан» пишут ревью на это, да?! Пытаясь разобраться, что мы предлагаем. Вот такие сейчас вызовы.

ЮС: – Я читал такое очень интересное российское мнение, что, наоборот, как только закончится пандемия, в театр вернутся люди, которые в нем не были двадцать лет. Что вот эта пауза в общении вызовет больший интерес к театру как к месту, где можно, как ты говоришь, понюхать бумажную книгу.

НХ: – Ну он-то вернет, но эти люди-то захотят про себя что-то узнать опять, они не захотят про Раневскую. Ну знают они, что это. Они знают все про Гамлета, но у этих людей нет коня и шпаги, им это сейчас неинтересно. Они все эти месяцы не думали про Гамлета, они думали про себя. Что они в этом новом мире, и что им этот новый мир несет. Да, они захотят пойти и сесть в зал, и для них это будет вообще едва ли не иммерсивный проект: они сидят в зале, а живые актеры играют. Конечно, год не видел такого! А дальше-то что? Что им говорит актер? А актер им говорит опять про датского принца четырнадцатого века. Да насрать мне на это. У меня тут свои сейчас такие навороты в голове. Я вижу, как изменились люди во время локдауна, какие происходят вещи, как люди кончают жизнь самоубийством. Наблюдаю истории, как люди разводятся, потому что не могут находиться под одной крышей, а еще наблюдаю, как люди, которые планировали разъехаться, не могут этого сделать из-за локдауна, и это превращает их жизнь в ад, и это совершенно новые темы, совершенно новые истории.

ЮС: – Давай я тебе последний вопрос задам, и он, наверное, будет тяжелый. Ты много людей потерял с начала 20 года?

НХ: – Ты знаешь, я сейчас больше всего страдаю от того, что понимаю, что это становится какой-то обыденностью. Вот если я тогда кого-то терял и понимал, что, блин, ушел человек, я мог рефлексировать, впадать в какие-то состояния, переживать, подумать об этом, потом в какие-то светлые моменты просто вспомнить, выпить бокал вина и так успокоиться, сейчас я с ужасом понимаю, что я ничему не удивляюсь.

ЮС: – Слушай, я вот к чему веду, смотри, сейчас такая интересная ситуация в каком плане – масса людей от нас ушли физически, ну, гораздо более, извиняюсь, обильно, чем это было в обычной жизни.

НХ: – Да не то слово.

ЮС: – И вот параллельно обостряется политический процесс, и люди уходят, оставаясь живыми. У тебя эти процессы как-то соединяются? Есть люди, которые перестают для тебя существовать? Это вообще страшная вещь. Я просто смотрю, это прошла Украина в свое время, это сейчас проходит Россия, когда люди просто перестают видеть друг в друге живых, те же люди, которые вчера пили вместе пиво.

НХ: – Что интересно, всё это очень обострилось для белорусов после Крыма и Донбасса, когда даже не смогли сосуществовать белорусы, которые относятся по-разному. Т.е. белорусы, лишенные сами свободы, они когда представляли, что человек жил в Крыму и хотел – там ходил с флагами, хотел – не ходил с флагами, а тут раз – и приезжает полиция из другой страны, и в один день для него прекращается эта возможность, не исключаю, что крымчанам это было большинству как-то и спокойно, а для белорусов это было неспокойно.

ЮС: – Понимаю.

НХ: – Потому что они представляли сразу, что их будет дубасить не белорусский омоновец, которого потом он может встретить во дворе и проломить ему трубой башку, а то, что будет какой-то вообще приезжий чувак, вообще какой-то парень из Сыктывкара. Кто это? Откуда? Что? Ничего непонятно. И у меня была очень интересная дискуссия с точки зрения драматургии с Леной Греминой. И она, и Миша Угаров еще были живы (руководители московского независимого театра Театр.doc. – Ред.) Лена приехала, они хотели сыграть спектакль «Болотное дело», на них там был прессинг сильный. Я сказал: Лена, если хочешь сыграть премьеру в Минске в подполье, – милости просим, мы вас примем, накормим и т.д. Они приехали, и наши ребята их там приняли, они собрали аудиторию, сыграли свой спектакль дважды, посмотрели несколько наших, повосторгались. И потом Лена возвращается в Москву, мы с ней разговариваем. И она говорит: слушай, я вот посмотрела на твоих ребят, и у меня ощущение, что политически они все мыслят одинаково, то есть вот как-то в одном ключе, даже не то что одинаково, но вот в одну сторону. Я говорю: безусловно, ну не может человек, которому нравится Лукашенко, оказаться у нас в театре, ему не с кем будет поговорить, на него будут смотреть с непониманием, как работать, непонятно вообще, это невозможно, потому что даже невозможно придумать, за что он может любить этого человека, угрюмого колхозника-людоеда. Она говорит: а у нас вот в Театре.doc каждый может быть своих политических взглядов, а вот работаем мы как бы вместе. И мы дискутировали, наверное, час. Я не мог представить, как это работать. То есть я могу представить, когда я болею за «Арсенал», Джуд Лоу болеет за «Тоттенхэм», мы априори для Британии неприятные друг другу люди, но мы друзья. Еще один наш друг Майкл Аттенборо, его отец Ричард Аттенборо, знаменитый кинорежиссер, был пожизненным президентом клуба «Челси». И однажды на каком-то сабантуе, у нас было какое-то мероприятие, мы с Джудом вспоминаем, что «Арсенал» и «Тоттенхэм» идут вторые-третьи, а «Челси» – двенадцатым. И мы обнимаемся, подходим к Майклу и просто стоим напротив него. Он смотрит на нас, начинает что-то просчитывать, потом говорит: ах, говнюки! То есть он понимает контекст. Это как бы обычная человеческая ситуация.

Но в политике так не получается…