Валерий Давыдов: «Роспись храма – как хоровое пение: все должны спеться в единую мелодию»

Этой осенью исполняется четыре года со дня открытия в нашем городе Соборного храма Благовещения Пресвятой Богородицы. Основные строительные работы давно завершены. Но роспись верхнего храма, оснащенного балконом, на котором расположен клирос, продолжается и в наши дни. Ею занимается группа художников из разных городов Украины (Винница, Харьков, Днепропетровск), двое из России – в том числе и сам руководитель процесса Андрей Филиппов. Есть среди этих художников и наш земляк, преподаватель рисунка и живописи в педуниверситете и школе искусств им. Осмеркина Валерий Давыдов. У него мы узнавали, в чем же специфика столь уникальной и возвышенной работы.

– Каждый ли художник может писать иконы, да еще и на стенах храма?

– Если художник настоящий, то он может написать и икону, и картину, и любое задание исполнить. Не было раньше дизайнеров, возьмем даже ту же эпоху Возрождения или Египет. Художники расписывали гробницы, утварь и все-все. Сейчас это все, с развитием человечества, обрело более разнообразные формы, но при всем при том, я думаю, настоящий художник, обладающий умением, знанием, мастерством, может исполнять практически любую работу.

– Роспись храма – это все-таки духовные мотивы. Из этих соображений должен ли художник быть верующим?

– Всякий художник, берясь за ту или иную работу, должен верить в то, что он делает, знать то, что он делает, и чувствовать. Поэтому я думаю, что те художники, которые не ходят в церковь, не веруют, не имеют права этим заниматься. Начиная от сюжетики, которая связана с православием, и заканчивая какими-то мистическими нюансами. Я себя помню с 4-х годиков – бабушка меня тогда водила в Преображенскую церковь. Может, тогда уже у меня зародилась какая-то тяга к пластическим искусствам, рисованию, живописи. Я поднимал голову в потолок, рассматривал росписи Преображенского собора и, в отличие от моего брата, который убегал из церкви, я, наоборот, с удовольствием находился там – все это меня как-то трогало, беспокоило. Потом, занимаясь в художественной школе, я много брал у бабушки иконок и копировал их, мне это было интересно. Может быть, потом, в дальнейшем, именно вот это решило мою судьбу.

Сама религия (для меня – христианство) тем и отличает человека от животного, что она ставит перед ним вопросы – зачем он здесь, что будет, как будет и так далее. Эти наши вопросы совести и морали оформились в процессе развития человека в религию, то есть ее основа – мораль и совесть.

– Что вашей группе еще осталось расписать, кроме клироса?

– Мы надеемся, что алтарь также будет полностью переписан, дабы он не выпадал из общего контекста. На сегодняшний день уже видно, что он не соответствует этой идее покоя, он слишком яркий и броский. Заканчиваем клирос, остаются купол, барабан, паруса, и, скорее всего, арки будут расписаны. Поэтому работы еще много – года на полтора, наверное, если по ходу не придумается еще что-то. Главное – чтобы наша работа выглядела очень-очень празднично. Благовещение – это же праздник. Я не был на том этапе, когда писался нижний храм, попал уже на верхний. Давно хотел поработать с этой командой и пришелся им ко двору. У нас абсолютная гармония, взаимопонимание. Все ребята, в отличие от меня, имеют колоссальный опыт. Наш руководитель пишет храмы более 35 лет (начал с 16-ти). Для меня это первая работа в интерьере, поэтому мне тем более было интересно.

Роспись храма – как хоровое пение: каждый имеет свой нюанс, и в то же время все должны спеться в единую мелодию. Я, кстати, попал сюда совершенно случайно. Храмы в таком объеме не расписывал, а иконы писал (с 1993 года Валерий Давыдов создает прекрасные иконописные образы, самые известные – «Елисаветградская Богородица», «Святая Елисавета», «Святой Николай» в Спасо-Преображенском соборе нашего города. - Авт.). Когда еще этого храма не было, я был в его «двадцатке» (совет, который работает над смысловым наполнением храма и его формальной реализацией. - Авт.). Нынешний настоятель отец Евгений пригласил меня как художника. Думаю, что отчасти я был там полезен. Вначале, когда тут был только фундамент из кирпича, вот там, на нижнем этаже, планировалось сделать только баптистерий – крестилку. А я накануне как раз был в Иерусалиме, смотрел там на подземные церкви, и в Одессе, когда я учился, видел церкви двухэтажные. И вот я увидел, что там есть такая территория внизу, и подумал – почему не сделать еще церковь? Предложил, и, слава Богу, как-то эта тема прошла.

– Насколько понятие «интерьер» применимо для церкви? Должны ли гармонировать пол, подсвечники, резные элементы?

– Будь то ресторан, или спальня, или храм – везде нужно найти какое-то энергетическое, визуальное созвучие и его реализовать. Если мы здесь сейчас повесим плакат Coca-Cola, конечно, он будет выпадать из общей картины. Нужно найти такой язык, такие цветовую гамму и пластическое решение, чтобы оно соответствовало, во-первых, той задаче, ради которой построен храм (а это идея Благовещения), ну и плюс, чтобы оно вообще соответствовало какой-то духовной задаче. Безусловно, здесь нужны и опыт, и знания истории искусств, церковной живописи. Многие говорят: эти сюжеты уже сделаны, а ты просто копируешь – и все. Не все так просто. Во-первых, размеры, форматы меняются. Например, в оригинале (у Брюллова в Исаакиевском соборе в Петербурге) эта Покрова очень узкая. А нам нужно было ее расширить именно для вот этой задачи. Профессионал знает – если сместить в работе какую-то даже незначительную деталь, нужно будет все перекомпоновывать. Это в своем личном творчестве ты можешь воротить туда-сюда, ты там хозяин. Здесь ты должен выполнить задачу-максимум.

– Говоря о технических моментах – как работается с потолком?

– Очень сложная работа – руки все время на весу, голова. Колоссальный труд. Священники постоянно помогают, молятся о нас, это дает нам силы.

– Работа над росписью храма, по нашим земным меркам, длится достаточно долго. А насколько долговечны эти картины? Чем они пишутся?

– Нижний храм расписан темперой. Это долговечный материал. Здесь наверху – то же самое. Подкладку пишем темперой, а верх прописываем масляными красками. При правильном использовании, пропитке и сушке эта техника очень долговечна. Мы видим – тот же Владимирский собор прекрасно стоит. Многие храмы, написанные триста-четыреста лет назад маслом, стоят. Единственная проблема – само строительство. Если оно сделано не совсем качественно – а сейчас зачастую бывает именно так, потому что все гонят, спешат, - само строение может трескаться, рушиться и так далее. Сама же работа будет стоять достаточно долго. Хотя здесь сложнее – храм открыт и зимой, и летом, люди приходят, выдыхают углекислый газ, который является агрессивным для живописи. Но во избежание повреждения работы еще и тщательно закрываются лаком. Изначально стену готовят: её обрабатывают, проклеивают, если это необходимо – наклеивают или серпянку, или «искусственную серпянку», то есть сеточку. Сеточка наклеивается в случае каких-то проблем – закрепляется, грунтуется и на ней пишется. Вплоть до того, что можно будет потом это аккуратненько со стены снять, подправить и опять на стену прикрепить.

– Вот вы говорите, что в первую очередь задача художника – передать мистику и духовность. Бывала ли в вашей жизни некая мистика?

– Каких-то чудес, которых люди обычно жаждут, я не наблюдал. Честно говоря, мне как верующему человеку это и не нужно.

А вообще это получается само собой. Вот мы сейчас смотрим (показывает один из эпизодов Благовещения на втором этаже) на взгляд Богородицы. Куда она смотрит? Она смотрит на священника. Теперь идем сюда. Куда она смотрит? Она смотрит на людей. Я же это не специально сделал, такая ситуация сама возникла. Когда ты принимаешь всю эту ситуацию и она в тебе, то происходят какие-то такие чудесные вещи. Без этого здесь нельзя. Создавать эту ауру мне очень помогла поездка в Иерусалим. Эти пещеры в Назарете, где родился Спаситель, сам Храм Христа Спасителя заряжают каким-то особым духом, вооружают тебя этим напряжением. Когда ты начинаешь работать, оно тебе помогает.

– Чувствуете какой-то прилив сил и здоровья, выполняя именно такую работу?

– Это да. Когда-то отец Петр Сидора (он тогда был секретарем епархии Преображенской церкви) поручил мне сделать копию иконы Николая Чудотворца Мирликийского, которую привозили в Храм Христа Спасителя. Я ее делал в те годы, когда жил на улице Конева, ничего не топилось, холодно, в доме всего 9-10 градусов, а она делалась левкасом. В этой технике все на воде – левкас, клей, вода. Сама икона большая очень, лежала на полу, а пол бетонный, каким-то линолеумом прикрыт – и все. И я вот по полу ползаю, и, слава Богу, батюшки, которые тогда в Преображенке служили (отец Александр ныне покойный и другие), говорили: «Валерий, надо тебе молиться и о тебе». Было так холодно – вода прямо там застывала с краской, и становилось все холоднее и холоднее. А я должен был успеть ко Дню Святого Николая – до 19 декабря. Начали активно молиться – так меня ни одна гадость не брала, ни насморк, ничего. Еще одну большую Елисаветградскую икону я делал в Преображенку, а до этого, собственно, никогда не клал золото. Ездил и в Киев, и в Харьков, и в Петербург к своим друзьям-иконописцам, но вся тонкость этого дела в том, что любой мастер (даже самый добродушный верующий) не все рассказывает, какие-то нюансы обязательно упускает. И вот я начал класть золото – никак не получалось, а потом помолился и спокойно все уложил. Заходил буквально вчера в этот храм, все чудесно держится.

– Вы осознаете здесь и сейчас всю важность вашей миссии? Ведь эту работу увидят сотни тысяч людей.

– Безусловно, когда шел сюда, было желание сделать что-то значительное. Картины – это такое, «увидели» «не увидели». А во время росписи храма совершенно другое даже к самому себе отношение. Особого пафоса, когда ты становишься к стене и берешь в руки кисть, уже и нет. Ты погружаешься именно в свою работу. Но, когда приходит масса людей, смотрят, слышишь какие-то восторженные позитивные реакции, то, конечно, получаешь удовольствие от того, что ты не зря коптишь это небо, а делаешь что-то очень полезное, тем более для родного города.

Я – в третьем поколении елисаветградец, и оставить какой-то след мне хотелось бы. Каждому человеку нормальному хочется. Я только-только начал писать храм, когда мой крестник (он живет в Кронштадте) мне рассказал удивительную историю. Когда-то он писал авангард, всякие кляксы, возил их в Швецию, Норвегию. А потом как-то ему заказали написать Иоанна Кронштадтского – там, в Кронштадте, есть целое общество поклонников батюшки Иоанна. И они, зная, что работа пишется, пришли посмотреть, как она пишется. Какая-то группа бабушек, дедушек. И вот он звонит мне и говорит: «Представляешь, я писал раньше свои эти работы, а никому оно не надо. Как невод без толку забрасывал. Тут приходят бабушки (а портрет сырой и еще липнет), упали возле этой работы, давай его целовать – ” чтобы у вас ручечки не болели” и так далее». Он, когда увидел эту реакцию, сказал: «Валера, всё. Чё я буду писать какие-то каляки-маляки, никому не нужные, когда вот я вижу, что я кому-то нужен?»

Все-таки художник, особенно занимающийся иконописанием, наверное, отличается от многих особей мужского пола. Женщина – понятно: рожает ребенка – всё, у неё это космическая миссия какая-то, она её исполнила и счастлива. А вот мужчина немножко отстранен от этой темы, и ему явно тоже хочется что-то после себя еще оставить. Кроме сына и дерева, надо еще что-то сделать. И вот эта работа дает возможность оставить после себя след еще на несколько столетий, а даст Бог – и на тысячелетие. Оставить свой некий энергетический посыл, быть причастным к каким-то событиям.

Я думаю, храм – это значительное событие. Судьба мне подарила такой шанс, и я рад. Более того, я думаю, что это – только начало. Уже подходят люди и спрашивают: «А вы могли бы там расписать и там?» Я не дерзаю загадывать. Как Господь управит. Главное – здесь доработать. Для меня это школа. Я считаю, что продолжаю учиться у людей, которые имеют колоссальный опыт, и это очень позитивно.

– А где вы учились иконописи?

– Я к иконописанию пришел, когда закончил академию. Приехал сюда, и тут же меня сразу вовлекли в работу для Преображенской церкви. Как раз картинная галерея выехала оттуда, и нужно было срочно писать иконы. Поскольку в Преображенской церкви были в основном иконы реалистического контекста – мне было нетрудно переключиться на эту тему. Вот сейчас мне сложнее писать в византийском стиле, чем в реалистическом. Когда я был на втором курсе академии в Петербурге, там как раз храм открыли в самом здании академии. Ходил на службы. Очень дружил с ребятами-реставраторами в академии – что-то подсматривал, что-то расспрашивал. Я учился и у живописцев, и у реставраторов. Этого мне было достаточно для того, чтобы начать писать иконы. Я не думаю, что иконописанию специально учился тот же Брюллов, хотя работал в Казанском и Исаакиевском соборах. Взять даже тех же Верещагина, Нестерова, Васнецова – они, имея академическое образование, чудесно справлялись с росписью храмов.

– А вам никогда не говорили, что вы сами похожи на персонажей своих работ? Есть нечто библейское в ваших длинных волосах, одухотворенных глазах и тонких чертах лица.

– Я когда был в Израиле с распущенными волосами, на меня смотрели и спрашивали: «Ты себя видел? Сфотографировать тебя нужно!» Видимо, отчасти тематика моего искусства тоже связана с этим моментом. Больше всего меня в жизни все-таки интересуют моральные аспекты. Хочется в картине рассказать, поделиться, задать вопрос какой-то, а не просто лишь бы писать. Кстати, у меня прадед был старостой церкви в Архангельской области. Мои предки все из поморов. Я иногда хвастливо говорю: «Я – из мест, где Ломоносов родился». Там вообще такой типаж внешности. Можно в Интернете задать «архангельские мужики», и вы всё увидите…

Фото из личных архивов Валерия Давыдова, «УЦ».